Выжить в Шлиссельбурге
1884- 1905 гг
Н.А.Морозов: "Была когда-то крепость
на необитаемом острове огромного Ладожского озера, этого
внутреннего моря Европы. Она существует и теперь, все
та же по своему внешнему виду. Но это уже не та прежняя
неприступная крепость, окутанная покровом государственной
тайны, куда никогда не должна была проникнуть нога постороннего
человека, где всякий, входивший под своды одной из ее
келий, терял самое свое имя и становился нумером.
Тот старый Шлиссельбург разрушен навсегда могучим напором
общественного движения 1905 года.
В.Н.Фигнер:"... Впереди стояли
белые стены и белые башни из известняка. Вверху на высоком
шпице блестел золотой ключ.
Сомненья не было — то был Шлиссельбург. И вознесенный
к небу ключ, словно эмблема, говорил, что выхода не
будет.
Двуглавый орел распустил крылья, осеняя вход в крепость,
а выветрившаяся надпись гласила: «Государева»... И было
что-то мстительное, личное в этом слове, что больно
кольнуло."
Н.А.Морозов: "В продолжение двадцати
лет там жили тени бесследно исчезнувших людей — нумера.
Отрезанные навсегда от внешнего мира, они, как спиритические
духи, долго сообщались друг с другом только стуком пальцев
по стенам своей каменной гробницы и один за другим безмолвно
переходили в вечность. И этот переход узнавался другими
тенями лишь по прекращению их тихого стука.
Стук, постоянно слышавшийся по вечерам в каменных стенах
этой непроницаемой крепости, когда прикладывали к ним
ухо, передавал многое. Порой сквозь толщу извести и
кирпича переходили 'вопросы и ответы, порой передавалась
целое со общение и записывалось соседней тенью на грифельной
доске или впоследствии в особой тетрадке. На каждой
такой тетрадке стоял нумер тени, которой она принадлежала,
и сама тетрадка, попав в келью, становилась тоже тенью,
так как никто посторонний уже не мог ее более видеть.
От многих узников теперь не сохранилось ничего, кроме
косвенного ряда едва заметных углублений в каменном
полу их келий, выбитых их долго ходившими взад и вперед
ногами, да еще одного большого, хотя и не глубокого
углубления в почве за бастионами крепости, там, где
вечно плещут волны и где лежат их вечные могилы. Там
на берегу их зарывали по ночам при свете фонарей и,
выбросив избыток земли в глубину озера, прикрывали их
могилы свежим дерном, чтоб утром не было заметно никаких
следов погребения даже и на этой, недоступной ни для
кого чужого, полосе берега под бастионами. Но эти расчеты
не удались. Изрытая почва осела, и теперь над каждой
могилой образовалось по легкому углублению.
...Чтоб сделать правильную характеристику наших переживаний,
особенно в заточении, необходимо было быть вполне правдивым
и откровенным и, очерчивая светлые стороны нашей прошлой
жизни, не затушевывать и теневых. Только тогда рассказ
и принимает характер яркой реальности и производит сильное
впечатление.
Нужен талант Достоевского для яркого описания нашей
тогдашней жизни, где общий психологический фон давало
насильственное заточение вместе со здоровыми или полуздоровыми
людьми нескольких безнадежно помешанных или со страшно
расстроенными нервами товарищей.
Такого таланта я не чувствовал в себе.
Я читал воспоминания Фроленка о том, как он устраивал
огородничество, как он с великими усилиями добывал семена
и вырастил даже несколько яблонь; я читал воспоминания
Новорусского, как он, добыв несколько свежих яиц, тайно
вывел из них цыплят, и какое это произвело впечатление
не только на товарищей, но и на жандармов, когда, отворив
его камеру, чтобы вести его на прогулку, они вдруг увидели,
что за ним бегут несколько новорожденных цыплят.
Все это было так. Все это было совершенно верно, и
я сам мог бы рассказать, как сначала вместе с Лукашевичем,
а потом и один, получив под видом гистологических занятий
вместе с микроскопом некоторое количество серной кислоты,
селитры и других веществ, необходимых для обработки
препаратов, устроил посредством их в камере для занятий
с микроскопом целую химическую лабораторийку, где обучал
Новорусского, Панкратова, Василия Иванова и нескольких
других товарищей общей, аналитической и органической
химии вплоть до приготовления,— конечно, в гомеопатических
дозах,— даже динамита, тогда как администрация все время
думала, что я обучаю товарищей чистой гистологии и микроскопической
технике.
В.Н.Фигнер:" Налево — длинное
белое двухъэтажное здание, которое могло быть институтом,
но было казармой... Направо — несколько отдельных домов,
таких белых, славных, с садиками около каждого, а в
промежутке обширный луг с кустами и купами деревьев.
Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо
тут летом, когда кругом, все зеленеет! А в конце — белая
церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном,
тихом и напоминает родную деревню.
Все дальше двигается толпа, и вот открылось здание
из красного кирпича: два этажа, подслеповатые окна и
две высокие трубы на крыше —ни дать, ни взять какая-нибудь
фабрика.
Перед зданием красная кирпичная стена и железные ворота,
окрашенные в красное и теперь раскрытые настежь."
Н.А.Морозов: "Но разве это был
бы действительный очерк нашей жизни? Разве мой читатель
не получил бы из него о ней самое извращенное представление?
Разве не показалось бы ему после таких описаний наше
пребывание в Шлиссельбургской крепости тихой работой
в каком-то культурном уголке в царствование Александра
III и первых лет Николая II, тогда как на деле мы находились
в самой глубине самодержавного пекла?
Читая такого рода утешительные воспоминания, как у
Новорусского и Фроленка, мне часто страстно хотелось
сделать к ним корректив, который ярко показал бы, что
все это была лишь серебряная парча на ряде гробов, в
которых заживо погребались, как в катакомбах, предварительно
подвергнутые страшным моральным и даже физическим пыткам
и специально избранные из многих, три-четыре десятка
очень хороших по натуре людей.
Дело в том, что наши враги, уничтожив большую часть
из нас, первых народовольцев, медленной голодной смертью,
со всеми сопровождающими ее страданиями — мучительным
голодом и цынгой, от которой ноги постепенно пухли,
как бревна, и мы умирали один за другим, когда опухоль
переходила на живот,— применили к уцелевшим другое средство
— убивать и искалечивать вместо тела их душу, и в нескольких
случаях достигли этого. Посадить навсегда живым и одиноким
в гробницу человека, у которого все жизненные интересы
лишь были в общественной и революционной деятельности,
то же самое, как не давать ему ни пить, ни есть, и он
естественно увянет. Его мысль обращается, прежде всего,
на воспоминания о прошлом или к мечтам о побеге и вертится,
как в заколдованном кругу, пока через несколько лет
все перемешается в его голове, и он впадет в тихое или
в буйное помешательство.
Спасаются в таких случаях только те, у кого, как у Новорусского,
Лукашевича, Яновича, Веры Фигнер, Панкратова и большинства
других моих товарищей по Шлиссельбургу, были, кроме
революционных, научные интересы и значительный запас
предварительных разносторонних, лучше всего, естественно-научных
знаний, которые можно обрабатывать даже без книг, улетая
мыслью из стен своей гробницы в далекие мировые пространства
или в тайники стихийной и органической природы, или
в глубину веков, а когда, наконец, дали книги,хотя бы
даже только религиозного содержания, предаваясь их осмысленному
изучению. Так поступал и я сам, когда мне в Алексеевском
равелине дали для чтения Библию. Увидев, что тут много
интересного материала для естествоиспытателя, я согласился
даже на прием тюремного священника в качестве колеблющегося
мыслителя, чтобы получать через его посредство и другие
религиозно-мистические книги, которые и послужили первым
материалом для моего “Откровения в грозе и буре”, написанного
в самом Шлиссельбурге, и материалом для моего историко-астрономического
исследования “Христос”.
...Большинство первоначальных узников Алексеевского
равелина Петропавловской крепости и, как его продолжения,
Шлиссельбурга были уже в своих могилах. Остальные быстрыми
шагами шли вслед за ними. Некоторые потеряли рассудок,
и через несколько лет все кельи должны были опустеть,
а стук в стенах темницы мог навсегда прекратиться.
И вот, условия жизни в этом крошечном мирке заживо
погребенных были улучшены.
Зачем ?
Может быть, для того, чтобы не опустела темница и тюремщики
не потеряли своих мест?
Но как бы то ни было, бывшие тени вдруг увидели друг
друга. Они все еще оставались безыменными нумерами,
но их стали водить на прогулку по два вместе. Это была
для них неожиданная радость, и смерть перестала косить
одну бледную тень за другой. В их кельях появились чернила
и бумага без нумерованных страниц, и тотчас же возникла
целая литература повестей, рассказов и воспоминаний,
писавшихся для развлечения друг друга. Появились даже
товарищеские сборники, перебрасывавшиеся из одной “прогулочной
клетки” в другую, когда заключенных выводили гулять
в глубокий промежуток между стеною их темницы и высоким
бастионом крепости.
...Если я не сошел с ума во время своего долгого одиночного
заточения, то причиной этого были мои разносторонние
научные интересы, благодаря которым я часто говорил
про себя своим мучителям: если вы не даете мне возможности
заниматься тем, чем я хочу, то я буду заниматься тем,
чем вы даете мне возможность, и если от этого вам будет
только вред, то и вините лишь самих себя.
В аналогичном положении было в Шлиссельбургской крепости
и большинство других товарищей, имевших, кроме революционных,
научные интересы, и я уже указывал специально на Лукашевича,
Яновича, Веру Фигнер, Новорусского. Но вы представьте
себе положение тех, у кого не было в жизни никаких других
целей, кроме революционных. Попав в одиночное заточение,
они догорали тут, как зажженные свечи, как умерли Юрий
Богданович, Варынский, Буцевич; другие кончали жизнь
самоубийством, как Тихонович, Софья Гинсбург или Грачевский,
сжегший себя живым, облив свою койку керосином из лампы
и бросившись на нее после того, как зажег этот костер
фитилем. Третьи предпочли быть расстрелянными, как Мышкин,
бросивший в смотрителя тарелку, потому что не имел возможности
подойти к нему для удара, и как больной и уже полупомешанный
Минаков, ударивший доктора (который подошел к нему для
выслушивания легких) исключительно для того, чтобы его
расстреляли. И оба были тотчас же казнены.
А из тех, которые не умерли таким образом, многие сошли
с ума, впадали в буйное помешательство, кричали дикими
голосами, били кулаками в свои железные двери, выходившие
в один и тот же широкий тюремный коридор, с каждой стороны
по 20 камер в два этажа, причем верхний этаж был отделен
от нижнего только узким балкончиком.
Всякий их крик и вой разносился гулом по всем 40 камерам,
каждый их удар кулаком в железную дверь вызывал резонанс
во всех остальных и отзывался невыносимой болью в сердцах
остальных заключенных.
И вот, если б какая-нибудь девушка-энтузиастка, представлявшая
Шлиссельбургскую крепость только по некоторым вышедшим
описаниям, попала тогда в нее, то с ней случилось бы
следующее. Пройдя сзади тюрьмы мимо тех висячих садов
Семирамиды, которые устроил под бастионом и так хорошо
представил ей мой дорогой товарищ Фроленко, она вошла
бы в наш гулкий коридор и в нем прошла бы мимо тех волшебных
мастерских, которые так привлекательно изобразил другой
мой дорогой, но теперь уже умерший, товарищ Новорусский
в своей книге “Тюремные Робинзоны”. Затем она прошла
бы и мимо камеры с лабораторией, где под видом изучения
гистологии я тайно обучал моих товарищей химии, после
того как в мастерских-камерах нам разрешили работать
вдвоем. Конечно, ее привели бы к нам уже не в качестве
зрительницы (таких у нас не было вплоть до посещения
нас митрополитом Антонием и княжной Дондуковой-Корсаковой
незадолго до упразднения старой Шлиссельбургской крепости,
куда сажали и откуда выпускали не иначе, как за личной
подписью самого императора), а в качестве новой заточенной,
и тут ее ожидали бы такие первые приветствия.
Около 9—10 часов утра она с ужасом услышала бы очередной
жутко безумный рев сошедшего с ума Щедрина, воображавшего
себя то медведем, то другим диким зверем и кричавшего
всевозможными звериными голосами (хотя в перерывы он
считал себя императором всероссийским), что продолжалось
нередко с полчаса и иногда сопровождалось битьем кулаками
в гулкую дверь. Затем наступила бы гробовая тишина,
после которой через несколько часов она услышала бы
очередное жутко безумное пенье сошедшего с ума Конашевича-Сагайдачного,
начинающееся словами:
Красавица, доверься мне,
Я научу тебя свободной быть!
А после этого обязательного вступления последовали
бы еще два-три куплета эротического содержания, и песня
эта, собственного сочинения безумного певца, повторялась
бы все снова и снова таким гулким, убеждающим кого-то
голосом, что чувствовалось, как будто эта красавица
стоит лично перед ним и отвечает на его пенье. Мороз
пробегал по коже, и волосы шевелились на голове от этого
пенья даже и у того из нас, кто слышал его каждый день
в продолжение многих лет.
И она тоже стала бы слышать эти звериные крики и пенье
каждый день с прибавкой по временам буйных ударов в
дверь и криков изнервничавшегося Попова, а одно время
еще и третьего, сошедшего окончательно с ума, но более
спокойного, чем Щедрин и Конашевич,— Похитонова.
И такую девушку-энтузиастку к нам действительно привели.
Это была Софья Гинсбург. Правда, ее посадили с обычной
целью выдержать первые месяцы в абсолютном одиночестве
не в нашу, а в маленькую, так называемую старую тюрьму,
служившую карцером, но туда же временно увели слишком
разбушевавшегося у нас Щедрина, и он, по обычаю, ревел
там медведем и другими звериными голосами. Его безумные
крики и битье кулаками в гулкие двери так невыносимо
подействовали на вновь привезенную девушку, что через
несколько дней она попросила себе ножницы как бы для
стрижки ногтей на ногах, а когда ей принесли их в камеру
и на время ушли, она (как мы узнали уже через несколько
лет) перерезала ими себе артерии и умерла.
Такова была моральная обстановка, при которой приходилось
остальным, не обезумевшим, разводить свои цветники,
делать художественные шкатулки, собирать гербарии, изучать
астрономию, математику и другие науки и преподавать
их друг другу.
И нам приходилось быть не только страдающими свидетелями,
но иногда и спутниками своих умалишенных товарищей,
иногда даже с риском для себя, особенно мне, как человеку,
которого наше начальство (хотя и напрасно) считало более
крепким нервами и потому нередко просило успокоить то
того, то другого.
Так, когда были разрешены прогулки, вдвоем, мне поочередно
пришлось гулять со всеми нашими сумасшедшими, но это
большей частью кончалось тем, что они меня прогоняли
через две или три недели.
...Конашевич и Щедрин умерли потом в психиатрической
лечебнице, а Похитонов еще раньше их в Николаевском
военном госпитале.
Опаснее был случай с Поливановым, который по временам
впадал в мрачную меланхолию, несколько раз неудачно
покушался на самоубийство и потом уже после освобождения
из Шлиссельбургской крепости по коронационному манифесту
Николая II действительно покончил самоубийством во Франции,
куда он бежал из ссылки.
Тут я пришел невольно еще к одной психической особенности
нашей шлиссельбургской жизни, имеющей в основе романтическую
подкладку.
Каждый сидевший в одиночном заключении, у которого
была соседка, поймет меня без слов. После первых же
дней перестукиванья с нею он начинает воображать ее
чудом женской красоты и совершенства и влюбляется в
нее заочно. Но само собой понятно, что тот образ, который
рисуется в его воображении, совсем не похож на реальный,
и потому не раз случалось, что при первом же свидании
с нею он совсем становился втупик: не может быть, что
это та самая, с которой он перестукивался ежедневно
несколько месяцев.
С Верой и Людмилой не случилось этого.
К тому первому периоду, к которому относится рассказанный
мною случай с Поливановым, их удавалось уже видеть на
прогулке из форточек окна. Но тем не менее каждый был
влюблен то в ту, то в другую, хотел сидеть в камере
около нее, ревновал других, которые были ближе, и особенно
если кто посылал той или другой посвященные ей стихи.
В.Н.Фигнер: "Два этажа тюремного
здания не разделены ничем, кроме сетки и узкого бордюра,
который в виде балкона проходит вдоль ряда камер верхнего
этажа. Благодаря такому устройству вся внутренность
тюрьмы, все сорок железных дверей камер видны сразу.
Веревочная сетка в середине пересекается узким мостиком,
который упирается в камеру № 26. «Мост вздохов», — подумала
я, когда меня повели по нему.. Я вспомнила дворец венецианских
дожей, где мост с этим названием был единственной дорогой,
по которой венецианские крамольники шли из казематов
на плаху.
По шлиссельбургскому мосту вздохов я проходила ежедневно
много, много лет: меня заперли в № 26."
Н.А.Морозов:" При общем нервном
состоянии, причиной которого были пожизненность заключения
и только что очерченные мною психопатические постоянные
выходки помешанных, сидевших между нами, это приводило
нередко к сумасбродным предложениям, которым я всегда
противодействовал. Так, раз Попов при каком-то из своих
сердечных припадков по поводу Веры или Людмилы поднял
агитацию за то, чтобы мы все, вместо того чтобы умирать
здесь и сходить с ума безмолвно и поодиночке, умерли
бы все разом с эффектом, который может отразиться на
самих наших врагах.
— Разобьем все разом окна в наших камерах и будем кричать:
“Караул! Нас живыми замуровали в гробы!” Будем кричать
и бить кулаками в двери до тех пор, пока часовые нас
всех не расстреляют или не придушит начальство.
Поливанову эта идея тоже очень понравилась, и я почувствовал,
что если все из нас и не согласятся, то часть действительно
способна на такое сумасбродство....
В.Н.Фигнер: "Жизнь среди мертвенной
тишины, той тишины, к которой вечно прислушиваешься
и которую слышишь; тишины, которая мало-помалу завладевает
тобой, обволакивает тебя, проникает во все поры твоего
тела, в твой ум, в твою душу. Какая она жуткая в своем
безмолвии, какая она страшная в своем беззвучии и в
своих нечаянных перерывах. Постепенно среди иее к тебе
прокрадывается ощущение близости какой-то тайны: все
становится необычайным, загадочным, как в лунную ночь
в одиночестве, в тени безмолвного леса. Все таинственно,
все непонятно. Среди этой тишины реальное становится
смутным и нереальным, а воображаемое кажется реальным.
Все перепутывается, все смешивается. День, длинный,
серый, утомительный в своей праздности, похож на сон
без сновидений... А ночью видишь сны, такие яркие, такие
жгучие, что надо убеждать себя, что это — одна греза...
И так живешь, что сон кажется жизнью, а жизнь — сновидением.
А звуки! эти проклятые звуки, которые вдруг нежданно-негаданно
ворвутся, напугают и исчезнут... Где-то раздается шипенье,
точно большая змея лезет из-под пола, чтоб обвить тебя
холодными, скользкими кольцами...
Но ведь это только вода шипит где-то внизу, в водопроводе.
Чудятся люди, замурованные в каменные мешки... Звучит
тихий-тихий, подавленный стон... и кажется, что это
человек заг дыхается под грудою камней...
О нет! ведь это только маленький, совсем маленький,
сухонький кашель больного туберкулезом.
Звякнет ли где посуда, опустится где-нибудь металлическая
ножка койки — воображение рисует цепи, кандалы, которыми
стучат связанные люди.
Что же тут реально? Что тут есть, и чего нет? Тихо,
тихо, как в могиле, и вдруг легкий шорох у двери — это
заглянул жандарм в стеклышко двери и прикрыл его задвижкой.
И оттуда словно протянута проволока электрической батареи.
Провода на минуту коснулись твоего тела, и по нему бежит
разряд и ударяет в руки, в ноги... мелкие иглы вонзаются
в концы пальцев, и все тело, глупое, неразумное тело,
вздрогнув с силою раз, дрожит мелкой дрожью томительно
и долго... Оно боится чего-то, и сердце сжимается и
не хочет лежать смирно.
А ночью сны! эти безумные сны..."
Н.А.Морозов: "Таковы были несколько
случаев потери душевного равновесия, которые имели в
нашей шлиссельбургской жизни своим первоисточником романтическую
подкладку. Они не менее интересны психологически, чем
все остальное, и не мало содействовали унылому настроению
тех, кто не был к этому склонен по природе. И романтической
же стороне, хотя бы и отчасти, приписываю я некоторые
другие события, которые не могли содействовать сохранению
общего душевного равновесия.
Из всех явлений нашей жизни за последние пятнадцать
лет особенно интриговало меня в Шлиссельбурге то обстоятельство,
что все, что говорили мы на прогулках, каким-то непонятным,
таинственным способом делалось известным коменданту.
Я приписывал это тому, что у большинства моих товарищей
утратилась способность всестороннего внимания, и потому,
начав во время прогулок вдвоем какой-нибудь разговор,
они уже совершенно забывают, что за стеной у них стоят
дежурные унтер-офицеры. Поэтому во всех тех случаях,
когда мне приходилось узнавать какую-нибудь новость,
я из предосторожности взял за правило не сообщать решительно
никому, каким путем я ее получил, и только потом убедился,
что моя осторожность была совершенно необходимой.
Такова была моральная атмосфера, в которой мы жили:
вой и песни сумасшедших товарищей, из которых только
Арончик умирал молча, общее ощущение какого-то тайного
предательства или чьей-то крайней неосторожности и время
от времени истерические припадки то того, то другого
из трех, особенно нервно настроенных людей — Михаила
Попова и Сергея и Василия Ивановых, на которых несколько
раз с топотом и криками надевали сумасшедшие рубашки,
а мы, запертые за железными дверьми, не могли ни вступиться,
ни помочь."
В.Н.Фигнер: "Мы были лишены,
всего: родины и человечества, друзей, товарищей и семьи;
отрезаны от всего живого и всех живущих.
Свет дня застлали матовые стекла двойных рам, а крепостные
стены скрыли дальний горизонт, поля и людские поселения.
Из всей земли нам оставили тюремный двор, а от широт
небесного свода — маленький лоскут над узким, тесным
загончиком, в котором происходила прогулка.
Из всех людей остались лишь жандармы, для нас глухие,
как статуи, с лицами неподвижными, как маски.
И жизнь текла без впечатлений, без встреч. Сложная
по внутренним переживаниям, но извне такая упрощенная,
безмерно опорожненная, почти прозрачная, что казалась
сном без видений, а сон, в котором есть движение, есть
смена лиц и краски, казался реальной действительностью.
День походил на день, неделя на неделю и месяц на месяц.
Смутные и неопределенные, они накладывались друг на
друга, как тонкие фотографические пластинки с неясными
изображениями, снятыми в пасмурную погоду.
Иногда казалось, что нет ничего, кроме «я» и времени
и оно тянется в бесконечной протяженности.
Часов не было, но была смена наружного караула: тяжелыми,
мерными шагами он огибал тюремное здание и направлялся
к высокой стене, на которой стояли часовые.
В Шлиссельбург привозили не для того, чтоб жить.
В первые же годы умерли: Малавский, Буцевич, Немоловский,
Тиханович, Кобылянский, Арончик, Геллис, Исаев, Игнатий
Иванов, Буцинский, Долгушин, Златопольский, Богданович,
Варынский; за протест были расстреляны: Минаков, Мышкин;
повесился Клименко; сжег себя Грачевский; сошли с ума:
Ювачев, Щедрин, Конашевич; чуть не заболел душевно Шебалин.
Позднее сошел с ума Похитонов; умер Юрковский.
На восьмом году нашего заключения зарезалась Софья
Гинзбург: она не вынесла больше месяца той изоляции,
которую мы выносили годы, а тогда уж не было первого
коменданта пергаментного Покровского — и первого смотрителя
— железного Соколова.
И те, которые выходили из Шлиссельбурга, не могли уже
жить: Янович и Мартынов застрелились в Сибири; Поливанов
покончил с собой за границей. Переживания Шлиссельбурга
высосали из них все жизненные силы; в нем они истратили
всю способность сопротивляться неудачам и несчастиям
жизни — им нечем было жить.
...От стены к стене тянулось низкое белое здание, а
в углу высоко темнело одинокое дерево: сто лет этот
красавец рос здесь один, без товарищей, и в своем одиночестве
невозбранно раскинул роскошную крону.
Белое здание было не что иное, как старая исторический
тюрьма, рассчитанная всего на 10 узников. По позднейшим
рассказам, в самой толще ограды, в стенах цитадели,
был ряд камер, где будто бы еще стояла кой-какая мебель,
но потолки и стены обвалились, все было в разрушении.
И в самом деле, снаружи были заметны следы окон, заложенных
камнем, а в левой части, за тюрьмой, еще сохранилась
камера, в которой жил и умер Иоанн Антонович, убитый
при попытке Мировича освободить его.
...В минуту отперли дверь налево, сунули зажженную
лампочку; хлопнула дверь, и я осталась одна.
В небольшой камере, нетопленной, никогда не мытой и
не чищенной — грязно выглядевшие стены, некрашенный,
от времени местами выбитый, асфальтовый пол, неподвижный
деревянный столик с сиденьем и железная койка, на которой
ни матраца, ни каких-либо постельных принадлежностей...
Водворилась тишина.
Напрасно я ждала, что жандармы вернутся и принесут
тюфяк и что-нибудь покрыться: я была в холщевой рубашке,
в такой же юбке и арестантском халате и начинала дрожать
от холода. «Как спать на железном переплете койки?»
— думала я. Но так и не дождалась постельных принадлежностей.
Пришлось лечь на это рахметовское ложе. Однако, невозможно
было не только заснуть, но и долго лежать на металлических
полосах этой койки: холод веял с пола, им дышали каменные
стены, и острыми струйками он бежал по телу от соприкосновения
с железом.
На другой день даже и это отняли: койку подняли и заперли
на замок, чтобы больше не опускать. Оставалось — ночью
лежать на асфальтовом полу, в пыли. Невозможно было
положить голову на холодный пол, не говоря уже о его
грязи; чтобы спасти голову, надо было пожертвовать ногами:
я сняла грубые башмаки, которые были на мне, и они служили
изголовьем. Пищей был черный хлеб, старый, черствый;
когда я разламывала его, все поры оказывались покрытыми
голубой плесенью. Есть можно было только корочку. Соли
не давали. О полотенце, мыле — нечего и говорить.
...Прошло пять лет с тех пор, как я была арестована,
и кончились три первые, самые тяжелые, годы заключения
в Шлиссельбурге, когда нам в первый раз дали бумагу.
Это было событие.
Но за первым порывом праздничного настроения возникало
сомненье: как пользоваться этой бумагой? Что писать
на ней? Смотритель, давая пронумерованную тетрадь, говорил:
— Когда кончится, — надо сдать, дадут другую.
Это значило: написанное будет читать тюремная администрация,
а потом департамент полиции. И вместо праздника наступили
будни. "
...Поздняя радость не радует, и когда через 13 лет
нам дали переписку, радости я не ощущала. На протяжении
этих 13 лет родные уходили мало-помалу куда-то вдаль.
Пути нашей жизни разошлись и чем дальше, тем больше
отходили один от другого. Они, родные, словно умерли...
Разлука долгая, безнадежная,- разве не есть подобие
смерти?
Если бы с самого начала мы не были лишены права переписки,
это было бы великое благо: связь с родными была бы связью
с миром живых. Но этого-то и не хотели: нас хотели поставить
в условия, которые, по отрешенности своей от всего обычного
и нормального, составляли бы до фантастичности причудливый,
можно сказать, потусторонний мир.
Переписка должна была бы оживить связь с родными, вновь
сблизить с ними, но получать письма и отвечать разрешалось
два раза в год. Два раза! Уж одно это мешало сближению,
расхолаживало. К тому же писем не оставляли на руках
у нас —мы должны были их возвращать. Между тем всякий
знает, как иной раз приятно при подходящем настроении
п е р е ч и т а т ь старое письмо.
За 13 лет родственные связи ослабели; воспоминания
потускнели; отношение к родным изменилось. Явилось,
я сказала бы даже, извращение его. Когда я узнала, что
мой любимый дядя умер, я почувствовала только сожаление.
Трудно признаться, какое холодное, чисто рассудочное
было это сожаление! А когда в судорогах упала и умерла
маленькая птичка, которая жила со мной в камере, я испытала
настоящее большое горе. Птичка была ручная, садилась
мне на плечо, клевала рябину из моих рук. Ее мягкое,
теплое тельце я могла прикрыть ладонью; она щебетала
на моем столе и весело брызгала во все стороны водой,
купаясь в раковине водопровода. После ее смерти я плакала
целые две недели и не могла видеть без слез тот гвоздь,
на котором она обыкновенно засыпала. Чтоб остановить
этот поток слез, я должна была просить смотрителя перевести
меня на время в другую камеру. "
С 1893—94 гг., когда было открыто столько мастерских,
что все желающие имели возможность работать, физический
труд стал играть большую роль в нашей жизни. Теперь
начальство шло в этом нам навстречу. Казенная ассигновка
на всевозможный материал была щедрая, и мы выписывали
непомерное количество досок, болванок для точения, фанерок
— часто очень дорогого дерева; лаку, картона, папки
и бумаги. Одни делали изящную, другие более грубую мебель:
шкафы, этажерки, кресла и табуретки; некоторые специализировались,
делая шкатулки из клена, ореха, каштана и т. п., или
точили посуду, вазы и блюдца по заказу коменданта, разных
служащих или для собственного употребления.
www.tuad.nsk.ru
